Галина Трилiс

Внезапно она почувствовала, что кто-то дергает ее за штанину. Элишка посмотрела вниз и увидела два огромных синих глаза такой удивительной чистоты, словно в них отражалось небо. Существо безотрывно смотрело на нее и, по-видимому, чего-то ожидало. Она впервые видела такого маленького человека так близко. Элишка стояла в полной растерянности и с недоумением смотрела в его божественные глаза. Обычного для женщин умиления девушка не испытывала и совершенно не знала, что с ним делать. Существо пришло на помощь и с присущей юным мужчинам лаконичностью сказало:
— Дай.
— А он мне нравится! — она взглянула на подругу и засмеялась.
— Мне тоже, — смущенно улыбнулась Лизонька.
— Тебя как зовут, человек? — гостья присела, чтобы быть ближе к малышу.
— Агдаша, — серьезно ответил юноша, в исполнении которого «ш» больше походило на «ф».
Элишка в недоумении уставилась на Лизоньку и вдруг поймала себя на мысли, что никогда не видела ее такой счастливой.
— Агдаша?
— Богдаша, — светилась счастьем молодая мама.
— Агдаша, Агдаша, — утвердительно кивнул молодой человек и вернулся к главному вопросу. — Дай.
Элишка достала огромную мягкую игрушку, ростом больше самого малыша, и отдала в его маленькие руки. Это был чешский крот с тремя волосинками на лбу в смешных темно-синих штанишках. Малыш обнял крота и вместе с ним, ни проронив ни слова, деловито пошел к себе в комнату.

А Лизонька вернулась к своим воспоминаниям. О том, как впервые взяла младенца на руки — этот маленький и сморщенный комочек человеческой плоти, уязвимый, беспомощный, мокрый, с крохотными пальчиками и смешной попой. Живой. Он был соткан из нее, и он был ее продолжением. Он зависел от нее.
И все изменилось.
Пережитая боль стоила того. В воспоминаниях она сжалась в одну точку, от которой начался отсчет нового смысла жизни и неведомого раньше счастья. Лизонька была уже не одна.
Не сама.
Она стала мамой. Навсегда.
Подруга рассказывала о своих переживаниях и удивительном опыте материнства, а Элишка не могла оторвать от нее глаз — молодая мать искрилась радостью, ее глаза горели, она быстро дышала и, казалось, пыталась вложить кусочек своего счастья Элишке в руки, чтобы та смогла его потрогать и рассмотреть вблизи. Но Элишка ее не понимала. Она смотрела на нее как на неведомую птицу, восхищаясь яркими переливами ее восторга, и не понимала. Потому что материнское счастье понять не дано, его можно лишь испытать…

Это маленькое очаровательное существо, нежная и крохотная копия самой Лизоньки, первые месяцы только тем и занималось, что высасывало из нее все ее силы. А когда ребенок засыпал, молодая мать, падая с ног, спешила закончить оставшиеся дела. Порой хотелось все бросить и сбежать в другую жизнь — сесть в самолет и улететь в красивый город, где можно было бы все начать сначала.
При этих словах на лице Элишки появилась грустная улыбка, которая больше походила на горькую ухмылку. Бывали мгновения, ради которых хотелось жить — когда малыш беззубо улыбался и сучил ножками от радости, увидев маму. Он узнавал ее, он отвечал ей взглядом. Тогда она брала младенца на руки и целовала его пушистую головку и мягенькие щеки. Закрыв глаза, она вдыхала сладкий запах своего младенца и была счастлива.
«Неужели счастье так тривиально?» — спрашивал Элишку внутренний голос.
Глядя на подругу, она думала о том, в какую занимательную игру играет с ними жизнь. То, что для нее было лишь инстинктом продолжения рода, для Лизоньки было смыслом жизни.
Это дитя — воплощенный инстинкт, который движет каждым из нас. Еще один ребенок еще одного человека. Такой же как у всех. Повторяющий все тот же путь от рождения к смерти.
Это дитя — абсолютное счастье, которое не повторится больше никогда. Уникальное, единственное чадо со своей неотвратимой и загадочной судьбой. Чье-то наследие, чья-то любовь.
Это дитя — и то, и другое одновременно, инстинкт и абсолют. Биологическая программа, воссоздаваемая сотни тысяч лет, и в то же время самобытная вселенная человеческой души.
Как муравьи мы ходим по одним и тем же тропам, повторяем одни и те же жизненные шаги, копошась в суете городов и судеб, воспроизводим себе подобных, полжизни взращивая их. Но стоит изменить масштаб — и перед нами открывается единичная жизнь человека — наполненная его личным счастьем неповторимая трагедия…
Обнимая своего ребенка, Лизонька была счастлива. Как от двух светлячков, озаряющих все вокруг, от них исходило счастье. Они нуждались друг в друге и они были друг у друга. Это казалось обыденным, но в то же время было бесконечно прекрасным.
— Врут! Они все врут, когда говорят, что нет ничего прекраснее, чем материнство! — ни с того ни с сего взорвалась Лизонька.
Элишка только ошеломленно хлопала глазами.
— Нет ничего сложнее, чем материнство, если хочешь знать! Ребенок — это самое трудоемкое, что только может быть. Это удивительное чувство — быть мамой, но насладиться им почти не удается…

Взглянув на маленького Богдана, Элишка вдруг вспомнила то чувство нежности, которое переполнило ее при встрече. Быть свидетелем материнского счастья, стоя рядом — одно, но увидеть чистые, широко распахнутые детские глаза, смотрящие прямо в душу, было чем-то совершенно другим. Она впервые почувствовала ребенка и поняла, что это счастье вовсе не такое уж и заурядное.
И теперь всматриваясь в себя, осознала, что ее гложет самая обычная, заставшая ее врасплох… зависть.